Неточные совпадения
«Как же я останусь один без нее?» с ужасом подумал он и взял мелок. — Постойте, — сказал он,
садясь к столу. — Я давно хотел спросить у вас одну вещь. Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные
глаза.
Но Левин не мог сидеть. Он прошелся два раза своими твердыми шагами по клеточке-комнате, помигал
глазами, чтобы не видно было слез, и тогда только
сел опять за стол.
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы,
села на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными
глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между окон, она стала думать.
Левин положил брата на спину,
сел подле него и не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв
глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.
Увидав ее, он хотел встать, раздумал, потом лицо его вспыхнуло, чего никогда прежде не видала Анна, и он быстро встал и пошел ей навстречу, глядя не в
глаза ей, а выше, на ее лоб и прическу. Он подошел к ней, взял ее за руку и попросил
сесть.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил,
сел на диван и открыл
глаза.
Всё в ее лице: определенность ямочек щек и подбородка, склад губ, улыбка, которая как бы летала вокруг лица, блеск
глаз, грация и быстрота движений, полнота звуков голоса, даже манера, с которою она сердито-ласково ответила Весловскому, спрашивавшему у нее позволения
сесть на ее коба, чтобы выучить его галопу с правой ноги, — всё было особенно привлекательно; и, казалось, она сама знала это и радовалась этому.
Со всеми поздоровавшись и сказав несколько слов, он
сел, ни разу не взглянув на не спускавшего с него
глаз Левина.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая
глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она
села и начала расспрашивать Левина о его жизни в деревне. Он
сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
— Я знала, что вы здесь, — сказала она. Я
сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в
глаза своими глубокими и спокойными
глазами: в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
Я лежал на диване, устремив
глаза в потолок и заложив руки под затылок, когда Вернер взошел в мою комнату. Он
сел в кресла, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, — и мы оба замолчали.
Она
села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня
глаза свои, и не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью.
Отделавши осетра, Собакевич
сел в кресла и уж более не ел, не пил, а только жмурил и хлопал
глазами.
Солнце сквозь окно блистало ему прямо в
глаза, и мухи, которые вчера спали спокойно на стенах и на потолке, все обратились к нему: одна
села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый
глаз, ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой ноздре, он потянул впросонках в самый нос, что заставило его крепко чихнуть, — обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения.
— Иной раз, право, мне кажется, что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь — с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за все как следует, с завтрашнего дни
сядешь на диету, — ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь
глазами и язык не ворочается, как сова, сидишь, глядя на всех, — право и эдак все.
Феодулия Ивановна попросила
садиться, сказавши тоже: «Прошу!» — и сделав движение головою, подобно актрисам, представляющим королев. Затем она уселась на диване, накрылась своим мериносовым платком и уже не двигнула более ни
глазом, ни бровью.
Когда все
сели, Фока тоже присел на кончике стула; но только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая
глаз, приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.
Когда увидела мать, что уже и сыны ее
сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в
глазах не выпускала его из рук своих.
Бросив лопату, он
сел к низкому хворостяному забору и посадил девочку на колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить кое-какие подробности, но жара, волнение и слабость клонили ее в сон.
Глаза ее слипались, голова опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение — и она унеслась бы в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль
села прямо, с закрытыми
глазами и, упираясь кулачками в жилет Лонгрена, громко сказала...
Раскольников
сел, не сводя с него
глаз.
Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему,
села на постель подле и ждала, не сводя с него
глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони.
Сам
сел на другом конце стола, по крайней мере, от нее на сажень, но, вероятно, в
глазах его уже блистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку.
Через минуту вошла со свечой и Соня, поставила свечку и стала сама перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо, испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в ее бледное лицо, и даже слезы выступили на
глазах… Ей было и тошно, и стыдно, и сладко… Раскольников быстро отвернулся и
сел на стул к столу. Мельком успел он охватить взглядом комнату.
Соня
села, посмотрела кругом — на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на столе, и потом вдруг опять на Петра Петровича, и уже не отрывала более от него
глаз, точно приковалась к нему.
Вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к столу, подождал с минуту, — все это время не спуская с него
глаз, — и тихо, без шуму,
сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок.
Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан,
глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг
садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми
глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права
садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Она возвращалась,
садилась снова, брала веер, и даже грудь ее не дышала быстрее, а Аркадий опять принимался болтать, весь проникнутый счастием находиться в ее близости, говорить с ней, глядя в ее
глаза, в ее прекрасный лоб, во все ее милое, важное и умное лицо.
Слепо наткнулся на кресло,
сел и, хлопая ладонями по коленям своим, вопросительно и неприятно остановил
глаза на лице Самгина, — этим он заставил Клима Ивановича напомнить ему...
Вышла Дуняша, мигая оплаканными
глазами, посмотрела на Самгина,
села рядом, говоря вполголоса...
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он
сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред
глазами как бы стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.
А когда играли, Варавка
садился на свое место в кресло за роялем, закуривал сигару и узенькими щелочками прикрытых
глаз рассматривал сквозь дым Веру Петровну. Сидел неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.
— Домой, это…? Нет, — решительно ответил Дмитрий, опустив
глаза и вытирая ладонью мокрые усы, — усы у него загибались в рот, и это очень усиливало добродушное выражение его лица. — Я, знаешь, недолюбливаю Варавку. Тут еще этот его «Наш край», — прескверная газетка! И — черт его знает! — он как-то
садится на все, на дома, леса, на людей…
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и
сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку толстого «Дела М. П. Зотовой с крестьянами
села Пожога», закрыл
глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми
глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
Дома Самгин заказал самовар, вина, взял горячую ванну, но это мало помогло ему, а только ослабило. Накинув пальто, он
сел пить чай. Болела голова, начинался насморк, и режущая сухость в
глазах заставляла закрывать их. Тогда из тьмы являлось голое лицо, масляный череп, и в ушах шумел тяжелый голос...
Судаков
сел к столу против женщин,
глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
Насвистывая тихонько арию жреца из «Лакмэ», он
сел к столу, развернул очередное «дело о взыскании», но, прикрыв
глаза, погрузился в поток воспоминаний о своем пестром прошлом. Воспоминания развивались, как бы истекая из слов: «Чем я провинился пред собою, за что наказываю себя»?
…Самгин
сел к столу и начал писать, заказав слуге бутылку вина. Он не слышал, как Попов стучал в дверь, и поднял голову, когда дверь открылась. Размашисто бросив шляпу на стул, отирая платком отсыревшее лицо, Попов шел к столу, выкатив
глаза, сверкая зубами.
Клим видел, что Алина круто обернулась, шагнула к жениху, но подошла к Лидии и
села рядом с ней, ощипываясь, точно курица пред дождем. Потирая руки, кривя губы, Лютов стоял, осматривая всех возбужденно бегающими
глазами, и лицо у него как будто пьянело.
Она не укрощалась, хотя сердитые огоньки в ее
глазах сверкали как будто уже менее часто. И расспрашивала она не так назойливо, но у нее возникло новое настроение. Оно обнаружилось как-то сразу. Среди ночи она, вскочив с постели, подбежала к окну, раскрыла его и, полуголая,
села на подоконник.
В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти уже отучил ее своими насмешками. Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее радостью; они, обнявшись,
сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в
глаза ее.
Как-то вечером Самгин сидел за чайным столом, перелистывая книжку журнала. Резко хлопнула дверь в прихожей, вошел, тяжело шагая, Безбедов, грузно
сел к столу и сипло закашлялся; круглое, пухлое лицо его противно шевелилось, точно под кожей растаял и переливался жир, —
глаза ослепленно мигали, руки тряслись, он ими точно паутину снимал со лба и щек.
С Климом он поздоровался так, как будто вчера видел его и вообще Клим давно уже надоел ему. Варваре поклонился церемонно и почему-то закрыв
глаза.
Сел к столу, подвинул Вере Петровне пустой стакан; она вопросительно взглянула в измятое лицо доктора.
— Очень глупо, а — понятно! Митрофанов пьяный — плачет, я — пою, — оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв
глаза, чтоб удержать слезы. Не открывая
глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь не шуметь,
сел. Теперь ему не хотелось, чтоб вышла Варвара, он даже боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал...
Ушли. Луна светила в открытое окно. Лидия, подвинув к нему стул,
села, положила локти на подоконник. Клим встал рядом. В синеватом сумраке четко вырезался профиль девушки, блестел ее темный
глаз.
Иноков подошел к Робинзону, угрюмо усмехаясь, сунул руку ему, потом Самгину, рука у него была потная, дрожала, а
глаза странно и жутко побелели, зрачки как будто расплылись, и это сделало лицо его слепым. Лакей подвинул ему стул, он
сел, спрятал руки под столом и попросил...
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился,
сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в
глазах Самгина, он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.
На него смотрели человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая
глаза концом головного платка. Самгин
сел рядом с человеком, согнувшимся на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову ладонями.
Вошли Алина и Дуняша. У Алины лицо было все такое же окостеневшее, только еще более похудело; из-под нахмуренных бровей
глаза смотрели виновато. Дуняша принесла какие-то пакеты и, положив их на стол,
села к самовару. Алина подошла к Лютову и, гладя его редкие волосы, спросила тихо...
Клим промолчал, присматриваясь, как в красноватом луче солнца мелькают странно обесцвеченные мухи; некоторые из них, как будто видя в воздухе неподвижную точку, долго дрожали над нею, не решаясь
сесть, затем падали почти до пола и снова взлетали к этой невидимой точке. Клим показал
глазами на тетрадку...